Аватар
Солнечный свет практически не пробивается сквозь плотно занавешенные тяжелые шторы, которые ограждают Чарльза от внешнего мира и позволяют не беспокоиться о таких раздражающих мелочах как смена времени суток и доказательства существования иного мира. Другой реальности, частью которой он некогда являлся и о которой у светловолосого остались лишь блеклые воспоминания, которые меркли все больше с каждыми новым днем проведенным в его импровизированном затворничестве. С каждой выкуренной сигаретой, с каждой бутылкой виски, выпитой таблеткой… Он проглотил все, что нашлось в его скудной аптечке, просто раскрошил в порошок и позволил лекарству впитаться в слизистую. Это могло бы его убить. Или, по крайней мере, лишить рассудка. Блядский боже, как он мечтал забыться. Раствориться в сумраке маленькой комнатушки, забыть собственное имя, как дышать, глотать, и в последствии пускать слюни на пропитавшиеся потом и сигаретным дымом простыни. Он даже сторчаться не может как следует. Его глаза красные и опухшие от дыма, недосыпа и слез, но взгляд все еще ясный. И он видит, смотрит прямо на него. Наблюдает, как самый трусливый уёбок в мире обходит кровать и присаживается на самый ее край с грацией отнюдь не присущей мертвецам.

— Убирайся, — шепчет одними губами, не издавая ни звука и отворачивается, прекрасно осознавая, что Френсис не послушается.

Некогда он был покладистым. Готов был есть с его рук, да и не только рук. Парень был готов на многое, лишь бы Чарльз позволил к себе прикоснуться. Не меняясь в лице, он мог согласиться с самой убогой чушью, сорвавшейся с уст своего друга, всегда готов был поддержать его в затеях, которые иные способны были только осуждать. Он был рядом, когда Маколей об этом не просил ведь знал, насколько тот не любит признавать свои слабости. А необходимость в Фрэнсисе была одной из самых больших слабостей Чарльза.

А теперь он хочет, чтобы он исчез. Испарился, провалился обратно в пекло, где ему суждено коротать свой век. Ну разумеется, таким эгоистичным подонкам как Абернати место в аду и никак иначе. Тем более после того, что он совершил…

В бок впивается что-то острое, металлическое и до ужаса холодное или же у парня просто-напросто жар. Он бросает быстрый взгляд в сторону Фрэнсиса и не скрывает своего разочарования, когда понимает, что тот не сдвинулся с места. Это не его прикосновения холодят его кожу, заставляют чувствовать боль и вообще хоть что-то чувствовать. Не то, что раньше. Чарльз все больше склоняется к мысли о том, что после смерти человеку открываются какие-то незримые истины и вот до Франсуа наконец дошло, что Маколей отнюдь не тот человек, с которым хочется иметь дело. Что он не ответит лаской, что, возможно, вообще не произнесёт ни слова даже на самое душераздирающее признание, постыдное откровение. Не прикоснётся в ответ. Интересно, после своей смерти Чарльз наконец осознает каким ублюдком был он сам?

Он перекатывается на правый бок и нашаривает в смятом покрывале какой-то предмет. Дорогие карманные часы на цепочке ручной работы. Фрэнсису бы понравилось, — проносится в голове и спустя несколько мгновений эту мысль догоняет следующая — точно такие же были у Фрэнсиса. Чарльз крепко сжимает холодный метал не боясь повредить вещицу. Едва ли он на это способен, ведь не в состоянии всерьез навредить даже самому себе. Это его часы. Чертовы часы, которые он с боем отобрал у Камиллы на похоронах. Видите ли, они были чуть ли не лучшими друзьями. Ничего подобного. Кто бы вообще смог поверить в то, что Абернати готов был уделять свое драгоценное время кому-либо кроме Чарльза. Что он осмелился быть искренним и отзывчивым с кем-то еще. Даже Милли, его обожаемая сестра, не была достойна этого. Он буквально вырвал часы из крепкой хватки тонких пальцев, до крови оцарапав нежную кожу запястий девушки. И не извинился, вообще не обернулся, когда уходил прочь, надежно прижимая свою реликвию к груди где-то в районе солнечного сплетения. Где теперь болело так, что Чарльзу едва удавалось сдерживать рвотные позывы. Или же его тошнило от самого себя?

Это был последний раз, когда он видел свою сестру. Прошел почти месяц и это самое продолжительное их расставание. Раньше он и предположить не мог, что способен пережить подобную разлуку, а теперь позволил признаться себе в том, что просто не хочет ее видеть. Он хотел видеть Фрэнсиса, улыбаться ему, прикасаться. Он должен был о стольком ему рассказать. Он так и сделал, когда впервые проснулся и обнаружил Абернати в своей постели. Тот мирно лежал рядом и смотрел Чарльзу прямо в глаза. Не моргая, не дыша. Но Маколей не придал этому значения, так как был слишком ошеломлен и взбудоражен этой внезапной встречей. Он улыбался ему, так искренне и по-настоящему, как умел когда-то давно. И Фрэнсис слушал его очень внимательно. Не перебивал, не отвечал и никак не отреагировал на признание Чарльза… Черт возьми, ему пришлось проспаться и протрезветь только для того, чтобы убедиться в том, что его мертвый друг рядом это ни что иное, как белка, до которой он успешно допился, сам и не заметив, когда именно. Новое утро принесло головную боль и ощущение, будто организм отторгает свои собственные органы, а вот Фрэнсис, Фрэнсис остался. Стоял в углу комнаты и все так же наблюдал, пристально, но вроде как безучастно. И это ранило так сильно, что Чарльзу не оставалось ничего иного, как напиться вновь. Вообще не просыхать. Тогда их короткие беседы о трудах античных поэтов даже казались ему занимательными. Он всегда был такой смышлёный, его Франсуа?

И все же он был каким-то ненастоящим. И Чарльз захотел, чтобы он ушел. Убрался к чертовой матери, оставил его одного. Он знает, Абернати это может. Сделал раз, почему бы не повторить столь незатейливый трюк вновь. Он кричал, крушил мебель, угрожал и даже вспомнил все ругательства на древнегреческом, кои усвоил еще на первом курсе возможно даже раньше, чем выучил алфавит. Убирайся, убирайся, убирайся, — брызжа слюной в бледное лицо, угрожающе размахивая руками, задыхаясь в истерике и просто тихо моля. Он не уходил. Не оставлял Чарльза даже после собственной смерти, вспоминая о которой Маколей вновь раздражался и выходил из себя.

— Так и будешь сидеть здесь и пялиться на меня? — тихо проговорил молодой человек, так и не глядя на собеседника, но буквально кожей ощущая его присутствие.

Ты пришел сюда для того, чтобы убедиться в том, что мне без тебя хреново? Это так. Или хочешь, чтобы я последовал за тобой? Потому что я могу… — он не был способен произнести это вслух даже если бы был абсолютно убежден в том, что его не услышит ни одна живая душа. Но одна мертвая, кажется, все понимала без слов, читала по его лицу и все никак не желала уходить.